Дмитрий Гаричев родился в 1987 в Ногинске Московской области. Окончил МГЛУ, работает переводчиком. Стихи публиковались в журналах «Знамя», Homo Legens, «Воздух», «Волга», на сетевых ресурсах Stenograme, «Полутона» и др. Автор книги «После всех собак» (М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2018. — 48 с. — Книжный проект журнала «Воздух», вып. 85), удостоенной малой премии «Московский счёт».
Алексей Чипига родился в 1986 в Таганроге. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Автор трех поэтических книг. Стихи публиковались в журналах «Воздух», «Гвидеон», «Дон», «Text Only», «Пролог», «Новая реальность», на сайте «Полутона», эссе и критические статьи — в журналах «Лиterraтура», «Интерпоэзия», на сайтах Textura, «Арт-Бухта» и др.
Дмитрий Гаричев: «Моё первое чувство — всё-таки благодарность»
Дмитрий Гаричев пишет стихи, которые формально подходят под определение гражданской лирики. В то же время они таят запас честности, строгости к себе и остывающего обожания, который редко встречается в современной лирике и выходит за рамки вопроса «о чём?». Алексей Чипига поговорил с автором о плодотворности страха, о мужском мире и молодости, а также об истории как о фоне.
А. Ч.: Дима, когда читаешь твои стихи, не покидает чувство некой важной миссии, отличной от той, которую выполняют герои твоих стихов и прозы, от указаний «всеобщего плаката», как ты пишешь; что ты всё время метишь в одну цель. Подумал, миссия может состоять в сохранении ужаса перед ужасным среди равнодушия ко всему. Так ли это? Может ли страх быть плодотворным и если да, при каких условиях?
Д. Г.: Единственная миссия, которую я ощущаю своей, — это попытка как-то озвучить ту не вполне выразительную местность, где мне досталось жить (восток Подмосковья); на этой земле, наверное, есть чему ужасаться (как и везде), но моё первое чувство это всё-таки благодарность, и из этой благодарности всё более-менее и берётся. Я догадываюсь, что мои тексты, скорее всего, производят другое впечатление, и тем не менее могу уверить, что они растут определённо не из ужаса. Как и все, я подвержен страху не выговорить чего-то действительно важного в себе и страх этот, безусловно, потенциально очень плодотворный, но и риск впасть в словотечение тоже велик; поэтому я больше боюсь, что напишу что-то такое, за что мне уже скоро станет стыдно. (За многое из того, что процитировано ниже, мне стыдно уже давно).
А. Ч.: Смешение подробностей с неопределённостью в твоих стихах производит ошеломительное действие. Ты пишешь о «чёрных набережных из нигде». Одновременно хочется пойти за голосом, говорящим такое, и отпрянуть. Конечно, сразу приходит на ум: это же наше время, когда множество деталей скрывают настоящее, не дают прикоснуться к нему. Как думаешь, что нужно, чтобы настоящее явило свои смыслы?
Д. Г.: Я не вполне уверен, что существует какое-то универсальное и общедоступное настоящее, и даже если допустить, что оно действительно есть, то литература бессильна его дешифровать: это задача философа, культуролога, социолога; в крайнем случае фольклориста. Для меня написание текста — это что-то вроде расстановки ловушки, и пару раз в жизни, читая отзывы на свои стихи, я понимал, что ловушка сработала; это были моменты подлинной гордости. То есть, если мы всё-таки допускаем сказочную возможность единой и умопостигаемой реальности, то задача поэзии в том, чтобы уводить нас в противоположном направлении, к смыслам, творимым ей самой: если для этого нужно какое-то одно слово, я бы назвал это утешением.
А. Ч.: У тебя много отсылок к истории. Свои стихи ты тоже насыщаешь историями своих героев. Расскажи об этом. История для тебя — это кошмар, от которого хочется проснуться, по слову Джойса, или нечто иное?
Д. Г.: Я бы сказал, что история (и прошлая, и та, что творится на наших глазах) — это такой ровный катастрофический фон, на котором наши личные неудачи и розни воспринимаются ещё болезненнее. Но я подчёркиваю слово «фон»: как и многие мои соотечественники, я приучился жить и по временам чувствовать себя вполне счастливым в стране, сверху донизу пронизанной «дисперсным насилием», и в этом есть, разумеется, своя трагедия, но раз всё «пока выносимо», то я вряд ли могу причислить себя к тем, кто хочет пробудиться от этого сна (или разбудить других).
А. Ч.: В твоих стихах звуковое богатство уравновешивается хлёсткостью формулировок, сред них много строк, которые вполне сошли бы за афоризмы: «веруй художник в огрызки ногтей», «в мусульманских песках бога нет значит всё включено», «и можем тоже повторить но некому смотреть». Что обозначают для тебя подобные сближения смыслов — кажущееся из дня сегодняшнего рекламное равенство всего со всем или неожиданную встречу?
Д. Г.: Когда-то мне казались забавными все эти «огрызки ногтей» и «бога нет значит всё включено», но это было всё же много лет назад, и с тех пор я (по крайней мере, мне хочется так думать) стал относиться к словам с чуть большим уважением: я стараюсь, чтобы они были как можно меньше обязаны друг другу как в рамках одной строки, так и в пределах всего стихотворения целиком, но по-настоящему это удаётся совсем редко, я хорошо это вижу. Ненаписанный текст — это пространство невозможной свободы, и с каждым написанным словом пространство это сжимается; всё же нужно в итоге добиться, чтобы хоть малая часть той свободы, что существовала в чистом листе, сохранилась бы в тексте.
А. Ч.: О твоей повести «Мальчики» на одном из сайтов написано, что это попытка представить народную республику, где к власти пришла гуманитарная молодёжь. При этом прогрессивные взгляды вместе с понятиями о чести тебя оборачиваются беспощадностью, на государственном уровне устраивают игры со стрельбой по живым мишеням… на ум приходит «Повелитель мух». Что для тебя молодость? Может быть, это урок, показывающий важность баланса между риском и сердечностью?
Д. Г.: «Мальчики», по самому общему замыслу, — это повесть о мужском мире, где в буквальном смысле истреблено женское начало; а наш всегдашний разговор о прогрессивных взглядах, чести и т. д. чаще всего служит для оправдания зла и нетерпимости, как позитивной («никакой свободы врагам свободы»), так и прямо дискриминационной. Мне кажется, что нетерпимость и есть главная черта молодости, это легко понять, наблюдая за самим собой: чем чаще и проще ты смиряешься с равнодушием, несправедливостью, тупостью и вообще с тем, что всегда было тебе противно, тем вернее ты можешь признать, что молодость — это уже не про тебя. Собственно, относительно себя самого я сделал этот вывод со всей определённостью.
А. Ч.: В твоих стихах какое-то изобилие глаголов, а также длинные строки. Так выражается жажда простора?
Д. Г.: Честно говоря, я не замечал за собой какой-то особенной страсти к глаголам (к прилагательным — да), но, возможно, со стороны это виднее; необходимости в просторе — физическом или, так сказать, метафизическом — я для себя тоже не ощущаю: в свои тридцать два года я вполне понимаю, что вырос ограниченным и не слишком открытым человеком, и попытки как-то «раздаться» теперь едва ли приведут к чему-то приличному.
Если поиграть словами, можно сказать, что мне не нужен простор, а нужно пространство: Пьер, заклинающий статуи в «Комнате» Сартра, представляется мне моим идеальным литературным двойником.
А. Ч.: Расскажи, как ты начал писать. Интересно, откуда пришли к тебе сдержанная тревожность и сочувствие.
Д. Г.: Вряд ли я могу рассказать что-то увлекательное о «началах письма»: за ними не стояло ничего, кроме книжного детства и относительно цепкой (тогда) и неизбирательной памяти, всё как обычно. Что же до чувства тревоги, я думаю, что обязан им в первую очередь лесу: посёлок, где я живу до сих пор, примыкает к лесу вплотную, и эта близость пусть запачканного человеком, но всё же непредсказуемого и дикого пространства, где всё организовано совсем иначе, нежели на городской улице, видимо, произвела на меня важное впечатление в детстве. Мальчиком я боялся лягушек и паутины, а теперь в лесу меня не покидает чувство ускользания мира, и единственный метод, который даёт мне иллюзию приостановки этого процесса, — это написание стихов, по возможности рифмованных; всё это достаточно старая песня, но — какая есть: «та, что надо; другой — не надо».
______________
См. также: Алексей Мошков. Только учителя и выживут. Рец. на кн.: Дмитрий Гаричев. После всех собак. — М.: Книжное обозрение (АРГО-Риск), 2018). — Прим. ред.
Спасибо за то, что читаете Текстуру! Приглашаем вас подписаться на нашу рассылку. Новые публикации, свежие новости, приглашения на мероприятия (в том числе закрытые), а также кое-что, о чем мы не говорим широкой публике, — только в рассылке портала Textura!
